ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО
в
ВЕСТНИК 11 марта 1989 г.
тов^ уговаривала покупать билеты, взывала к одесскому патриотизму. Когда же ожидались гастролеры, но об их приезде еще никому не было известно, Тэза по секрету сообщала эту новость бабе Мане, и через минуту об этом знал весь двор. У Тэзиного окна выстраивалась очередь. Леша отодвигал в сторону инструменты, {'освобождал часть подоконника. Тэза раскладывала там пачки билетов, садилась рядом, и они работали бок о бок: он стучал Молотком, она звенела ножницами.
В цирке они с тех пор ни разу не были. И не вспоминали о нем, во всяком случае, вслух. Жили они в маленькой трехкомнатной квартире, занимали просторную светлую комнату, но проходную. К ней примыкали две комнатушки. В одной жил Лешин старший брат Жора, в другой — баба Маня. Леша называл ее главным звонарём их семейства: отец бабы Мани, часовщик, оставил в наследство дочери с десяток часов, стенных и настольных. Все они были с боем, звонили каждые полчаса. Но поскольку показывали разное время, то звон стоял беспрерывный. С утра Маня покидала свою му-зь1кальную шкатулку, садилась перед домом, парила ноги в тазике й шаляпинским басом поругивала проезжающие машины, которые мешали ей перекрикиваться с собеседницей напротив.
— Эти ноги, чтоб они сгорели! Они мене так крутят, так крутят! — жаловалась она зятю.
— Не надо было ходить с Моисеем через море, ^ отшучивался Леша, постукивая молотком. Но через пару дней вручал ей «тигровую мазь», добытую у своих клиентов-медиков, от которой баба Маня будет бегать, «как хищница».
Свободное от тазика время Маня проводила в туалете, / откуда ее было очень трудно выдворить, хотя Леша крупно написал на двери туалета: «Регла-мент!»гНа кухню она вы-бег^а в сиреневых трико до колен ив синей мужской футболке, как объясняла окружающим, «по-домашнему». Травмированный этим видом, Леша купил и подарил ей красные французские рейтузы. Рейтузы Мане очень понравились, она натянула их на трико и гордо расхаживала по Квартире. Леша говорил^ что в этих красных рейтузах баба Маня может шагать впереди первомайской демонстрации вместо флага.
(Продолжение в сл. номере^
Александр КАНЕВСКИЙ
ТЕЗА С НАШЕГО ДВОРА
ГЛАВА из ПОВЕСТИ
Моряк возвратился первым. Это он научил бабу Маню кричать «полундра!». Маня сутра до вечера сидела на улице у подъ-(эзда, на вьюокой табуретке и парила ноги в тазике, подливая в него кипяток из большого чайника Она беседовала со своей подругой, которая таким же способом размягчала подагру на другой стороне улицы. Они вели диалог, перекрикиваясь через проезжую часть. Моряк говорил Мане, что в этой позе она похожа на морского наблюдателями, заглядывая в тазик, интересовался: — Не штормит? Баба Маня была врожденным наблюдателем. Разговаривая,. она никогда не теряла бдительности и всегда первой замечала очередного демобилизованного, выныривала из тазика, оставляя мокрые следы, торопливо шлепала по асфальту распаренными ногами, похожими на опухшие ласты. Пыхтя, врыбалась во двор и сотрясала стены громоподобным воплем «полундра!». У Мани был шаляпинский бас, казалось, что она состоит из одного горла. Но это было не так: у нее был еще нос, большой, любопытный, которым она вынюхивала дворовые секреты.
Как только раздавался Манин вопль, во дворе все замирали в нетерпеливом ожидании: кто? Во всех окнах появлялись лица, в основном женские, перекошённые от волнения, — каждая ждала своего: мужа, сына, отца... Когда бывший солдат появлялся во дворе й его узнавали, раздавался восторженный хор радостных приветствий, но, по установившемуся ритуалу, никто не подходил, все ждали, когда из парадного выбежит женщина — жена, или мать, или дочь — и бросится ему на шею. И только после
этого вокруг прибывшего сжималось кольцо соседей, женщины, смеясь и всхлипывая, обнимали •его, мужчины с размаху хлопали по плечам. Одного такого удара было бы достаточно, чтобы вызвать небольшое землетрясение в Японии, но здесь, в нашем дворе, так проявляли искреннюю радость, и солдат улыбался, незаметно потирая опухшие плечи. Это было счастливое лето возвращения фронтовиков, своего рода компенсация за годы тоски, тревоги и ожидания, счастливое для тех, кто вновь увидел друг друга, и нестерпимоторькое для недождавшихся.
Нашему двору повезло, все мужчины вернулись: кто поседел, кто прихрамывал, кто был еще в гипсе, — но живые и охмелевшие от жизни. Только Тэзин муж Лёша все еще не возвращался, и от него не было никаких известий.
Тереза, или, как ее называли^ Тэза, была любимицей двора: статная, длинноногая, с красивым смуглым лицом и с роскошными черными волосами, которые не помещались ни под шляпкой, ни под косынкой, всегда развевались на ветру] и жили своей самостоятельной жизнью. Тэза играла с мальчишками в чурки-палки, учила девчонок подбрасывать на веревке металлическую катушку (эта игра называлась волнующим словом «дья-боло»), таскала воду всем одиноким старичкам и старушкам, легко взлетая с полными ведрами на четвертый этаж; лихо отплясывала гопак, лезгинку и флейлэхс... Мы, пацаны, тихо обожали ее, ребята постарше вздь1ха-ли по ней бессонными ночами, а взрослые мужчины останавливались и долго смотрели ей вслед. ^ И не только смотрели — некоторые пытались познакомиться, поухаживать, сделать подарки. Но она так отшвартовывала этих ухажеров, что они готовы были провалиться сквозь землю и, наверное, проваливались, потому что мы их больше никогда в нашем дворе не видели. У Тэзы был такой острый язык, что если бы она два раза лизнула кактус, он был бы побрит наголо.
До войны Тэза и Леша работали в цирке, подбрасывали ногами разные
предметы: шары, кубы« цилиндры, перекидывая их друг другу, ЭТ07 номер назывался «антипод» и пользовался успехом. Леша был старше Тэзы; когда женился на ней, ему уже перевалило за тридцать, а Тэза только подбиралась к двадцати. Они познакомились летом и летом же поженились. Их любовь была яркой и жаркой, как июльское одесское солнце. Через год после свадьбы родилась девочка Мари1^ка, которую они возили с собой на гастроли. Девочка росла за кулисами, среди клоунов/акробатов и дрессированных лошадей. Родители уже стали потихоньку приобщать ее к своей профессии, но тут на их семейное счастье свалилась война. Лёша ушёл добровольцем, а Тэза с дочкой и бабой Маней были эвакуированы, жи-
нул на крыльцо и скрылся внутри. Несколько секунд слышался звон колесиков о ступеньки, потом он затих и донесся стук в дверь, за которой сейчас находилась Тэза. И тут без призыва, без сигнала, по какому-то общему порыву все исчезли, двор опустел, раскрытые окна захлопнулись. Наступило ожидание, тревожное и сжатое, как пружина, затвора перед выстрелом. Прошло пять минут,' десять, пятнадцать. Двор был тих и безлюден, окна задраены, как перед штормом. Но из-за каждой занавески, из-за каждой шторки за входом в парадное следили десятки глаз. Наконец, раздался общий коллективный вздох облегчения и, как будто от выдохнутого воздуха, все окна распахнулись. Из подъезда вышла Тэза в своем самом нарядном
ли в Сибири, в Татарии, платье, с красной лентой на Кавказе, все ближе и в непокорных волосах. И ближе подбираясь к Одес- выехал Леша, уже умьп-ый, се. Когда город освободи- причесанный, переодели, они сразу возврати- тый в новую рубашку с лись домой. В цирке фор. блестками, которую она мировались бригады, Тэ- выменяла на толкучке
зе предложили вьютупать самостоятельно, но она отказалась до Лешиного возвращения. А пока работала ассистенткой у ил
для его будущих выступлений.
Довоенный Леша был очень высок: несмотря на свою длинноногость.
люзиониста, в свободные Тэза доставала ему толь-часы бегала на толкучку ко до плеча. Теперь было и на сэкономленный хлеб наоборот: укороченный выменивала яркие шары Леша стал на голову ее нИ-и цилиндры — готовила же. Но Тэза как будто этр-реквизит для будущего го и не заметила: она щлё
выступления.
А Леша не писал и не возвращался. Первые месяцы соседки участливо спрашивали у Тэзы, нет ли от него известий, а потом перестали и, только глядя ей вслед, вздыхали сочувственно. И вот однажды...
В теплое октябрьское воскресенье двор был заполнен: курили, беседовали, развешивали белье, вытряхивали коврики. Баба Маня, сидевшая на своем наблюдательном пункте, вбежала во двор, точнее, влетела, взмахивая
счастливая, гордая, с высоко поднятой головой, держась за Лешу, как за свою самую дорогую добычу, а ее волосы победно развевались на ветру, как черный пиратский флаг. И двор сразу наполнился, зашумел, закипел. Лешу обнимали, целовали, хлопали по плечу, конечно, более сдержанно, чем обычно. И почему-то на этот раз обнимали и целовали Тэзу, не меньше/ чем Лешу, а если по правде, то даже чуточку больше.
Так началась новая
ногами-ластами, открыла жизнь Леши и Тэзы.Т1еша рот, хотела закричать но, запыхавшись, не успела. Во двор вкатился Леша на маленькой деревянной тележке, руками отталки-
стал сапожничать. Сперва он чинил обувь только соседям, но постепенно клиентура расширилась, к нему потянулись со всей
ваясь от тротуара. У него улицы. Он сидел в комнате у раскрытого окна, на подоконнике были разложены инструменты, гвозди, куски кожи. Клиенты подходили к окну, сдавали рваную обувь, получали починенную, угощали мастера папиросами, курили, шутили, беседовали.
Тэза по возвращении Леши сразу ушла из цирка и устроилась в театраль-
не было обеих ног, они были отрезаны до колен, одинаково, симметрично, как будто он аккуратно положил их на рельсы и по ним проехал трамвай. Все обомлели и замерли. Никто не знал, как себя вести, что говорить. Кто-то пытался улыбнуться, но вымученная улыбка превращалась в гримасу, молча расступались.
давая ему дорогу. Оде- ной кассе распространи-лав приветственный жест, тельницей билетов. С ут-Леша подъехал к своему ра до вечера она бегала пар(адному, привычно от- по учреждениям, расхва-жавшись на руках, запрыг- ливала местных артис-